О чём говорил Даниил Гранин в бундестаге?
Выступление русского писателя, Героя Социалистического Труда Даниила Гранина в бундестаге ФРГ 27 января 2014 года стало сенсацией. В Киеве уже кипел майдан, но ещё многое шло по инерции. В каком-то смысле так произошло и с Граниным. Его выступление не отменили (сейчас бы не пустили на порог). Какова же была атмосфера? О ней рассказал сам писатель, выступив 14 февраля 2014 года перед преподавателями и студентами Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, почётным профессором которого он был. Ректор СПбГУП Александр Сергеевич Запесоцкий предоставил «ЛГ» стенограмму встречи. Публикуем выдержки из выступления Д. Гранина. Его мысли и наблюдения интересны и актуальны по сей день.
– В декабре 2013-го я получил письмо от председателя бундестага. Оно меня приятно удивило сердечностью и тоном дружеского гостеприимства. Он приглашал приехать в Германию и выступить в бундестаге. О чём? О войне, блокаде. Был обозначен и регламент выступления – 20–30 минут…
Я взял в Германию дочь и племянницу, и мы полетели в Берлин, где я давно не был. Когда-то я бывал там достаточно часто: мы жили в Мюнхене и периодически приезжали в Берлин. В Рейхстаге я бывал несколько раз. Но эта поездка представлялась мне совершенно особой.
О чём буду говорить? Вначале казалось, что это элементарно: буду рассказывать о войне, блокаде. Но в какой тональности, о чём надо сказать? Что я должен сказать – какими были фашисты и что они сделали с нашим городом? Как они его разрушали, бомбили, как они создавали условия, несовместимые с жизнью, в эти голодные, страшные 900 блокадных дней? И это должна быть совсем другая тональность, может быть, тональность примирения. Это уже другие немцы, другое поколение, совершенно другая, демократическая страна. Страна, которая устала быть виноватой.
Как мне объяснили в консульстве, впервые наш рядовой гражданин будет выступать в бундестаге. То есть это довольно обременительная ответственность, которую мне предложили возложить на себя. Обычно я не пишу текстов выступлений, но тут решил написать текст и дать его переводчику, чтобы он не путался, мог найти адекватные слова, потому что некоторые не переводимы на немецкий язык. Например, я хотел употребить слово «остервенение»: «С какого-то периода мы начали относиться к войне иначе, и началось остервенение, которое привело к нашему наступлению», – и т.д. Я написал речь.
И вот мы прилетели в Берлин, нас встретили и проводили в бундестаг. Меня встречали председатель бундестага, канцлер Германии Ангела Меркель, какие-то министры. Я такого не ожидал. Меня первые минуты и даже, может быть, первый час очень сковывала наша настороженность, обычная закрытость. Но всё это было снято чрезвычайной, неожиданной сердечностью, с которой меня встретили.
И вот… я прихожу в бундестаг, немецкие руководители меня ободряют. Вначале со вступительным словом выступает председатель бундестага, довольно продолжительно говорит о Германии, войне, Советском Союзе, России и т.д. Затем выступает струнный оркестр, исполняет первую часть сочинения Шостаковича. Затем слово предоставляется мне.
Я впервые вижу бундестаг с трибуны. Это совершенно другое ощущение, весь зал заполнен, свободных мест нет, галереи с гостями. Не буду рассказывать подробности, но поверьте, это было особое чувство. Я вдруг почувствовал, что та минута, которую мы ждали все четыре года войны, наступила, и, увы, наступила только для меня одного, почти никого из моих однополчан, из всех 15 тысяч, которые составили нашу первую дивизию народного ополчения, не осталось.
Настала эта минута. Я вдруг решил, что не буду говорить по бумаге. (Бог с ним, с переводчиком. Как сумеет перевести, так и будет.) Я принялся рассказывать о блокаде, о том, что она значила для людей, которые жили в Ленинграде. Не вообще про блокаду, не вообще про войну, не вообще про историю освобождения Ленинграда… За 900 дней блокады в Ленинграде погиб 1 млн человек (а по некоторым данным, 1 млн 200 тыс.) от голода, обстрелов, бомбёжек. Всё это уже стало привычной схемой, которая не требует никаких особых слов. Ну, голод, война, обстрел, гибнут люди в городе…
Когда мы с Адамовичем писали «Блокадную книгу», я занимался блокадной темой, я понял, что на самом деле всё происходило не так. Да, люди гибли от голода, снарядов, бомбёжек, но ещё и от мороза. Сколько замёрзших было в своих квартирах. Гибли от целого комплекса невыносимых условий, как говорят медики, несовместимых с жизнью. И я решил рассказать об этом. О том, о чём не было написано. Мы в «Блокадной книге» с Адамовичем старались докопаться до подлинности той жизни, но не писали об этом. Это была особая тема – что происходило в доме, квартире, где человек умирал или спасал кого-нибудь и шёл на работу. Что происходило с людьми? Надо было спасаться от мороза, особенно в первую блокадную зиму. Но как? Не было отопления, ничего не работало. Появилась буржуйка, которую можно было купить на рынке за большие деньги. А чем её топить? Где взять дрова, которых не было? И это в нашем городе, который имел центральное отопление. Дрова были расхищены в первые же морозы. А морозы крепчали, доходили до минус 30–35 градусов. Люди ломали мебель, паркет, выламывали доски из пола, жгли книги, всё, что горит.
В квартирах и днём было темно, потому что всё было завешено одеялами: берегли тепло. Было абсолютно темно все 24 часа. Помещения освещались с помощью коптилок. Как объяснить немцам, что такое коптилка? Наша фронтовая коптилка ничего не объясняет, потому что их солдаты свои землянки освещали от аккумуляторов. Коптилка – это баночка с фитилём, где есть масло, керосина уже не было. После возвращения с войны я работал в кабельной сети «Ленэнерго». Все трансформаторы в отключённых трансформаторных подстанциях были без масла, всё было слито, продано, отдано и т.д. Трансформаторы стояли пустые. И с этим маленьким огоньком жили из месяца в месяц.
А откуда брать воду? Водопровод не работал. Те, кто жил на набережных Невы, ходили за водой на реку. А как жить без туалета, без канализации? Это были страшные картины, я их видел, когда приходил в город с фронта. Представьте пятиэтажный дом. Куда сваливать нечистоты? В лестничный пролёт? Там вырастали горы.
Я всё это рассказал немцам, депутатам бундестага. Не стесняясь, ничего не смягчая, не взваливая вину на потомков, сидящих передо мною. Я говорил, что блокаду устроило немецкое командование, которое сознательно по приказу Гитлера не вводило войска в город, потому что они считали, что войти в город – значит понести огромные потери от уличных боёв: ленинградцы сдаваться не будут…
Я проговорил, как оказалось, 35 минут, не смотрел на часы, но было ощущение блокадных месяцев времени. Пока говорил и когда закончил, стояла удивительная тишина. И вдруг раздались аплодисменты, и бундестаг встал. Корреспонденты отмечают, что аплодисменты длились семь минут.
После выступления был перерыв. Меня окружили люди, у меня состоялся хороший разговор с Ангелой Меркель, которая неплохо говорит по-русски, с небольшим акцентом. Потом с руководителем бундестага. Потом состоялся разговор с немецкой молодёжью, даже более диалог, с их вопросами (иногда довольно острыми, интересными) и моими ответами.
В конце пребывания у меня произошла встреча с Гельмутом Шмидтом, экс-канцлером Германии. Он сейчас передвигается на коляске и специально приехал из Гамбурга, чтобы встретиться со мной. Он воевал на Ленинградском фронте, недалеко от наших позиций… Знаете, это была встреча промахнувшихся. Он промахнулся в меня, я промахнулся в него. Эта встреча всколыхнула воспоминания, очевидно, и у него, о которых я не знал и о которых он не рассказывал. Но это было интересно. Я спросил его: «Почему вы проиграли войну? У вас всё было – прекрасное вооружение, хороший офицерский состав, хорошая авиация, неплохие танки. В чём дело?» Я хотел его спровоцировать или подтолкнуть к тому, чтобы он сказал: «Мы проиграли войну не только потому, что вы были, может быть, на каком-то этапе сильнее, но потому, что мы вели несправедливую войну, мы были нацисты, верили Гитлеру, в расовую теорию, которая на самом деле не могла победить». Но он сказал: «Мы проиграли войну, потому что в войну вступила Америка…»
Разговором он владел, наверное, лучше, чем я. Всё-таки канцлер, дипломат, человек, который в течение многих лет вёл дипломатические переговоры. Он перевёл разговор на тему, которая была ему приятна, – музыка. Он меломан, сам сочиняет музыку, играет на рояле… Стал у меня спрашивать, каких композиторов я люблю, какие композиторы, как я считаю, могут нравиться ему. Какой композитор самый лучший в России? Я отвечаю: Чайковский, Шостакович, Рахманинов. Нет. Самый лучший композитор Мусоргский…
Гранин — молодец, конечно. Но что толку перед свиньями бисер метать? Рассказывать детям убийц о том, что творили их обожаемые предки? Они ж похлопают и разойдутся спокойно. Можно подумать, что они всего этого не знали.
Сегодня бы такое выступление в Германии организовать, чтобы, суки, не забывали, его натворили
Овации устроили Гранину! Да они молчать должны были. И рыдать, что такие ублюдки их породили. А они хлопали. Противно.