НЕИЗВЕСТНЫЙ

Евпатории посвящается

1

Грифельного цвета даль уходила из глаз, и то ли небо забирало себе море, то ли тонуло в море само.

Волны с бешенством нападали на берег, а ветер, словно сброшенный с них наездник, летел дальше и в бесчинстве рвал всё на своём пути пока хватало сил. Казалось, сама Ярость обрушивалась на Землю.

Зябко, неуютно, и едва сочится светом день.

Да, сегодня с путешествием в прошлое как-то не очень…

Он засунул руки глубже в карманы пальто и направился прочь от берега.

Да и что тут скажешь: зима — она и есть зима! Даже в Крыму! Не сравнить, конечно, с Петербургом («с Ленинградом», — тут же поправился он), но всё же… А в Ленинграде сейчас, говорят, страшный голод… Если ещё и лютует зима, как тогда, то для людей там сущий ад!

«Как тогда» — это ему вспомнилась его первая петербургская зима, когда выдались небывалые холода и он, студент из Крыма, мёрз сутками напролёт и никак не мог согреться… Собственно, та зима стала для него и последней петербургской: он простудился, долго болел и по весне вернулся домой восстанавливать силы.

И больше уж никуда не уехал, потому что судьба свела его с Семёном Эдуардовичем, который взял его к себе помощником городского головы. Это был статный мужчина с пышными усами и каким-то несходящим загаром, который носил сообразную должности фамилию, переводившуюся с караимского[1] как «правитель».

Тот период жизни кажется ему сплошной светлой дорогой. Будто идёт он летним днём по широкой Воскресенской улице — мимо недавно построенного театра, мимо новой библиотеки, подаренной жителям городским головой, а впереди бежит трамвай, и путь этот всё не кончается… Тепло, уютно, солнечно — такая чудесная жизнь!

Может, Семён Эдуардович и благоволил ему более других, потому что были они оба караимы, но старался городской голова для всех — русских, татар, евреев…

Ещё навсегда в памяти осталась дочка городского головы.

У Ольги, черноволосой, смуглой девушки, были необычные для её рода-племени лучистые, прозрачные глаза. А какого цвета — сразу и не скажешь, потому что были они то голубыми, то лиловатыми, то серыми. Эта переменчивость как бы отражала энергичность её весёлого, общительного нрава. Изящный взмах бровей, щёчки-яблочки от улыбки, сиреневый свет из глубины очей — красота её тоже была лёгкой, сияющей и совсем не походила на величавую красоту караимских крымчанок.

Разумеется, она очень нравилась ему — оставался лишь короткий шаг до влюблённости, но сознание того, что он ей не ровня, удерживало от этого шага.

В самом деле, разве не пропасть лежала между дочерью одного из богатейших людей Крыма, землевладельца и предпринимателя, и недоучившимся студентом из обедневших мещан?

Так и жил он, не посягая на недоступное, с нерастраченной душой, и был вполне счастлив.

Впоследствии, когда ему встретилась очень похожая на Ольгу девушка, которая стала его женой, он не раз благодарил судьбу за мудрость. Но случилось это много лет спустя.

Однако, как же расцвёл их родной город под началом Семёна Эдуардовича! И была в том и его лепта!

Оборвалось всё в марте 1917 года. Семёна Эдуардовича сместили с поста городского головы, а вскоре он уехал лечиться заграницу. С ним уехало и всё его семейство. Наверно, там они и остались. Во всяком случае, в родном городе их больше никто не видел.

К счастью… Потому что в январе 1918 года явились из Севастополя революционные матросы и устроили бойню. Страшной участи бывших гласных[2] и служащих городской думы, просто известных горожан избежал он благодаря доброй соседке Клавдии Никитичны Соловьёвой, которая сначала прятала его в своей квартирке, а потом отправила из города к родственникам в деревушку.

Несколько месяцев находился он там, пока новая власть не вошла в разум и не обуздала бесчинства революционных масс.

А затем он неожиданно обнаружил, что жизнь как-то наладилась и течёт себе дальше… Одинокий (родители его давно умерли), никому не интересный, тихо обитал он после уплотнения в своей комнатушке и работал в библиотеке, когда-то построенной на средства Семёна Эдуардовича.

Каждое утро встречала его статуэтка коня, подаренная библиотеке городским головой в день её открытия. На секунду ему делалось светло и он попадал в иллюзию, будто дорогой его сердцу мир никуда не исчезал. Те же стены, те же книжные стеллажи, тот же вороной красавец на своей подставке-этажерке… Секунда пролетала, и душной волной опускалась на него тоска.

Однажды за книгой пришла знакомая его сердцу девушка. Да, именно в сердце, а не в мозгу, был изначально запечатлён её образ. Это была Ольга, только с русыми волосами, и не Ольга, а Лена.

Она попросила книгу Энгельса «К истории первоначального христианства». Охваченный волнением, он, тем не менее, подумал: странный выбор… Однако, всё объяснил комсомольский значок, который, вознесённый женской грудью, имел особо гордый вид.

— Я совсем не знаю трудов Энгельса, придётся подождать, пока я найду необходимую книгу.

— Вот же у вас собрание сочинений Энгельса, — кивнула она на стеллаж. — Давайте посмотрим по указателю в последнем томе.

«Ну, конечно! Разве я этого не знал? Возьми же себя в руки!»

Вместе они отыскали нужный том. Заполнив формуляр, он протянул девушке книгу, а она улыбнулась и сказала:

— Не посоветуете что-нибудь для чтения на свой вкус?

Обыденно, без фанфар и оркестра счастье снова пожаловало в его жизнь. Так случается: ещё вчера были серы и улица, и дома, и небо, а сегодня эта серость вдруг не скучна и даже прельщает каким-то заключённым в ней покоем и тихим, восходящим к радости светом.

Лена появилась в их городе недавно. Вместе с матерью она перебралась к отцу, которого направили сюда по службе несколькими месяцами раньше. Был он офицером, точнее, командиром Рабоче-Крестьянской Красной Армии, командовал полком. Впрочем, нет, всё-таки он был офицером… Тем ещё, царской армии…

Новоиспечённому зятю было непонятно, что побудило штабс-капитана встать на сторону Красной Армии, ведь большинству своих сослуживцев он в одночасье сделался врагом.

— Я никогда не ходил в стае, — сказал ему однажды тесть, — у меня всегда свой выбор. Тогда я выбрал русский народ, а ему прошлая Россия была не нужна.

«Странно, почему не нужна? Прошлая Россия — это и его солнечный город, в котором никому не было плохо. Или было? Может, он чего-то не знает? Скорее всего…» Неведомые ему чужие беды сложились в одну огромную беду, которая прокатилась по его Родине, едва её не погубив, прокатилась, как буйная река, а он уберёгся, простояв на берегу. А теперь, что ж… Вода сошла, надо обустраивать общую жизнь. Он только не знал, как. Вот тесть знал, и Лена знала.

Она была активной комсомолкой и таскала его за собой на все мероприятия, которые проводились в большом количестве. Удивительно, но со временем он вошёл во вкус. Театрализованные представления, дискуссии, вечера пролетарских поэтов, на один из которых приезжал отдыхавший в санатории Маяковский, — всё это захватывало, бодрило.

— Жаль, что ты такой взрослый, а то бы в комсомол вступил! — шутила Лена. — А что? Ты вполне советский человек!

И хотя Лена так говорила, оба они знали: из того, что он принимает новую жизнь, ещё ничего не следует. Да и что такое быть советским человеком? Благоговеть перед Марксом, Энгельсом, Лениным, а с некоторых пор и Сталиным? Нет, он не благоговел. Любить пролетариат и ненавидеть буржуев? Он не способен был ни на то, ни на другое. А от неведомого ему прежде словечка «коллективизм» просто брала оторопь: это что? это когда всем коллективом можно ввалиться в чужую душу?! Однако в устремлениях новой власти многое было достойно уважения: заботиться о процветании страны, поддерживать слабых, помогать нуждающимся. Впрочем, здесь коммунисты не придумали ничего нового. Провозглашаемые ими моральные ценности близки христианским. И вообще, утверждение о том, что между христианством и социализмом много общего, принадлежит не кому-нибудь, а Энгельсу (это он вычитал как раз из той самой книги, то есть статьи, — «К истории первоначального христианства»)!

Да и Бог с ним, каким человеком его называть! У него было главное: Ленина любовь!

Шли годы. Лена, которая вышла из комсомольского возраста, поубавила активности в общественной жизни. Теперь её целиком занимала работа в исполкоме, где она возглавляла курортный отдел. Тесть получил новое назначение — командовать дивизией за Уралом, и они с тёщей уехали. Жизнь текла плавно, без крутых поворотов. А настоящее счастье таким и бывает — тихим, каждодневным, и замечаешь его, только когда оно проходит.

Горько было лишь от того, что они бездетны. Да уж тут ничего не поделаешь… Судьба!

Судьба… Как же зла и коварна бывает она!

Лена умерла в 1938 году. Простудилась, слегла и в три дня «сгорела» от воспаления лёгких.

Закончилась и его жизнь…

Да, он ходил на работу, покупал продукты, что-то ел, брился, одним словом, функционировал как разумный организм, но с вынутой душой. И, казалось, будто весь мир смотрит на него из-за прозрачной стены.

А душа возвращалась только, когда бывал он на Лениной могиле. Но так она рыдала и рвалась прочь, что он вскоре уходил. Наверно, Лена не хотела разлучаться с его душой и лишь ненадолго отпускала её, чтобы он согрелся, но ничего из этого путного не получалось.

Неожиданное прикосновение жизни он почувствовал с первых дней войны. Он даже явился в военкомат, но оказалось, что граждане его возраста не подлежат призыву.

С началом оккупации немцы закрыли библиотеку, но ему повезло: нашлось место сторожа в театре. Впрочем, слово «повезло» уместно лишь в том рассуждении, что он не остался без средств к существованию.

Иногда, как сегодня, он выбирался на берег моря. Однажды он обнаружил,  что если пройти берегом до колоннады, можно наткнуться на кусочек прошлого. Глупость, конечно, как будто Время в своём беге может обронить частицу самого себя. А, с другой стороны, морская даль, песчаный берег, белые колонны — так было здесь и пятьдесят лет, и сто лет назад. Представь только, какой нынче год, — и добро пожаловать в прошлое.

— Хальт! — услышал он окрик и обернулся.

Патруль из офицера и двух солдат стоял в нескольких шагах от него. Лейтенант был рослый и рыжий; глаз серо-стальной, недобрый и гримаса презрения на лице.

«Что они здесь делают?! — в который раз задался он вопросом. — Почему они меня ненавидят? Я простой обыватель, я не солдат, не партизан…»

— Документ! — потребовал лейтенант.

Он протянул удостоверение личности.

Лейтенант долго сверял фото с его лицом, потом зачем-то осмотрел обратную сторону документа.

— Кем работаешь?

— Сторожем в театре.

— Гут, — сказал, наконец, немец, возвращая удостоверение, и махнул солдатам.

Патруль, не спеша, двинулся дальше — поплыли две солдатских пилотки и офицерская фуражка, из-под которых одинаково нелепо торчали наушники.

«Мёрзнете, боши?» — ухмыльнулся он про себя, припомнив прозвище немцев времён первой мировой войны.

Придя домой, он долго сидел, не включая света. Сидел без движения, без мыслей, точно уставший, хотя устать ему было не от чего. Ужинал варёной картошкой, хлебом и чаем. Зная, что скоро ему не заснуть, взял томик Чехова, начал читать. И так повеяло прошлой жизнью! И как же прекрасно показалось ему всё, что было в ней трагикомичного и обыденного!..

Незаметно он уснул.

Сначала ему снился чеховский мальчик, который, вырезав из фотокарточки фигуру титулярного советника Кратерова и укрепив её на спичечном коробке, понёс в кабинет к отцу.

— Папа, погляди, — монумент!

Его превосходительство захохотал, разглядывая фигурку Кратерова, вручившего ему на юбилейных торжествах альбом с фотографиями чиновников его департамента.

— Иди, шалун, покажи маме. Пусть она тоже посмотрит.

Потом он увидел Лену, красивую, смеющуюся. У её красной комсомольской косынки задорно торчат связанные сзади концы. Они идут с Леной рядом в людском потоке. Играет оркестр. Демонстрация сворачивает на Воскресенскую улицу. Она вся залита солнцем, отчего становиться жарко. Лена стягивает косынку, по плечам рассыпаются её русые шёлковые волосы. Она встряхивает головой, и его обдаёт душистым ветерком, а касание летящих волосков остаётся на его лице тающими чёрточками нежности…

Вдруг прозвучал невероятной силы взрыв — прозвучал без всякой связи с тем, что происходило во сне. Прекрасное видение тут же растаяло, и в глаза ему бросилось зарево, пылавшее на фоне чёрного окна. Грохот от взрывов врывался в уши канонадой.

Наскоро одевшись, он выбежал на улицу, где уже было полно народу.

— Наши! Наши высадились десантом! — доносилось отовсюду.

 2

Десант высадился на двух пристанях в 3 часа ночи 5 января 1942 года. Застигнутый врасплох противник практически не оказал сопротивления. Лишь по окончании высадки первой волны десанта ударила вражеская береговая батарея. Завязались ожесточённые бои с немецкими и румынскими частями, оборонявшими город и порт. Активную поддержку советским бойцам оказывало гражданское население. К утру значительная часть города была очищена. Однако противник опомнился и начал стягивать силы со стороны Севастополя и Балаклавы. В течение шести часов было переброшено до трёх с половиной  тысяч человек, тогда как высадка второй волны десанта задерживалась из-за разыгравшегося шторма. Резко испортившаяся ещё накануне погода сыграла роковую роль, и десантники так и не дождались помощи. Около двух часов дня 5 января враг при поддержки авиации перешёл в наступление. К 15 часам судьба десанта была решена. Но ещё сутки продолжались уличные бои.

В захваченном немцами здании городской больницы находилось восемнадцать раненных десантников, а с ними главврач, хирург и санитар. Одного из раненных, самого молодого, семнадцатилетнего матроса, успели спрятать в бельевой.

Чудом выживший, он потом рассказал, как немецкий офицер на ломанном русском крикнул:

— Мы вас будем убивать, как вы нас!

— А кровью нашей не захлебнётесь? — ответил один из моряков.

— Что вы делаете? Это же тяжелораненые! — узнал матрос голос главврача.

— Фойер! — скомандовал офицер и зазвучали автоматные очереди.

Когда с десантниками было кончено, немец рявкнул:

— А вы, трое, за помощь врагу тоже будете расстреляны!

— Он не наш… — произнёс хирург. — Он здесь случайно.

— Этот?! Я его знаю! Ты, кажется, сторожем в театре работаешь?

— Работал, пока наши не пришли.

Офицер отрывисто отдал приказ, и по шуму матрос понял, что всех троих  прикладами автоматов выталкивают из палаты. Через несколько минут со двора больницы донеслись выстрелы…

В 2003 году на стене бывшей городской больницы появилась мемориальная доска, на которой можно прочитать имена главного врача и хирурга, расстрелянных 6 января 1942 года. Заканчивается надпись на доске словами: «Вместе с ними был расстрелян санитар, имя которого неизвестно».

Никому, дорогие друзья! Даже автору этого рассказа!

Юрий БЫКОВ.

[1] Караимы — немногочисленная этническая группа, происходящая от тюркоязычных последователей караимизма (религиозного вероучения, основанного на Ветхом Завете).

[2] Гласные — так назывались депутаты.