Я на Старый Арбат попаду по судьбе
Я на Старый Арбат попаду по судьбе,
по камням мостовой под мороз и под ветер
сотни тысяч дорог принесу на себе,
чтоб шагнуть на одну в синем мартовском свете,
чтобы окна дворов оглянулись мне вслед,
чтоб колонны домов прислониться мне дали,
чтобы чистой слезой ностальгических лет
омывались глаза и лучисто блистали.
В этом доме – пила, в этом доме – жила,
здесь в театре рыдала о сути и смысле.
А сюда я подборку стихов принесла,
и… двух слов не связала – так путались мысли!
Рыжий парень один по ступенькам влетел
на последний этаж под арбатскою крышей –
закружил, заласкал, завертел, как хотел –
никакого романа в помине не вышло.
А в богемных мансардах твоих галерей
сквозь столичную муть и содружество наций,
сквозь преступную святость арбатских детей
проступали черты болевых эмиграций…
На Арбат по пути мне сегодняшним днём –
я другою диоптрией зрение мерю.
Ах, Арбат мой, Арбат! – полыхает огнём
сердце юное в перекорёженном теле.
Я тогда не умела ходить по-московски
Я тогда не умела ходить по-московски,
ни общаться, ни ездить, ни пить, ни курить.
Чтобы спрятать акцент, говорила по-польски.
Да и было о чём ли со мной говорить?
Молодая дурёха в зауженной юбке.
Из достоинств немногих, пожалуй, мозги.
Не спилась в кабаках, не пошла в проститутки
потому, что писала плохие стихи.
Потому, что в тулуп завернувшись по сменам,
заработав на хлеб и билеты рубли,
я бежала в концерты и грезила сценой,
галереи Москвы тоже были мои.
Кантиленной тропой с позолоченным прудом
я бродила, Блаватскую сунув в рюкзак,
Кантом бредила и, непонятно откуда –
книгой Рериха, купленной за четвертак.
Всё – пределы Москвы. Всё отсюда: театры,
долгостой за билетами в зимнюю стынь.
Не оттуда ль глаза мои подслеповаты,
не оттуда ль ментальность моя – монастырь?
Я приеду. Пройду фэйс-контроль на вокзале.
Я увижу Москву дорогую мою!
Отыщу «Форнарину» в карминовом зале
и, как прежде, всю жизнь перед ней постою…
Дождь на Арбате
Дождливый день. Арбат заветный.
Среди московских сувениров –
предмет знакомый и старинный:
флакончик «Красная Москва».
Я помню столик туалетный
и мамины духи – кумиром!
(Мазнуть поспешно и наивно
за мочкою ушной едва…)
А дальше – больше: янтарями
Арбат высвечивает лихо!
Кладёт варенье облепихи
в витрины стареньких домов.
За Средиземными морями
матрёшку выставлю на полку,
льна прикуплю, чтобы без толку
валялся в глубине шкафов.
Арбат мечтанный! Изменивший
моих воспоминаний святость:
и ресторан, где я, на радость,
«шпикачки» лопала и кекс?
Там я – девчонкою, бродившей
в фойе редакций… Где хулили
мои стихи – кафе открыли.
Зато теперь легален секс.
Из моего отеля видно:
стоит Булат, поднявши ворот,
под арки зазывая город
баллад гитарных и дворов.
И щиплет горло, и обидно,
что дождь то сжалится, то брызнет.
И шлёпает октябрь по жизни,
и вспять вернуться не готов.
Квартира Пушкина
Квартира Пушкина. Арбат. Дожди и лужи.
Крутые лестницы. Оконные проёмы.
Входной билет для посетителей не нужен,
поскольку нынче юбилей музея-дома.
Сюда съезжался поэтический «мальчишник»,
здесь проходил медовый месяц у поэта.
Себя в дому не ощущаю лишней,
на этой лестнице и в круглом зале этом.
В квартиру Пушкина зайти, как будто в гости,
фотографировать бильярд, столы и книги.
Здесь Пушкин счастлив был и жил легко и просто,
ещё не зная про дворцовые интриги.
Такой подарок, неожиданный и щедрый,
Москва арбатская мне поднесла «на вырост».
Лил дождь октябрьский за окном, стучались ветры…
Здесь жил поэт и пел светло на божью милость.
Принцесса Грёза
«Принцессой Грёза» называть Москву холодную с дождями,
с пустым Арбатом, что пролёг в кольце простуженных дворов.
И всё, что здесь произойдёт – уже давно когда-то с нами
случилось в версии другой прожитых в памяти миров.
Была любовь сильней, чем смерть в печальной повести Ростана,
бывали руки холодны и сердце – треснувший хрусталь,
и проплывал шторма корабль, и вкруг изысканного стана
был опоясан красный плат, как повелось по моде встарь.
«Принцесса Грёза» и Москва, и дождь в Лаврушенском, и «Демон» –
кружил неодолимый зов меня по станциям метро!
И расплескались, как глаза, как врубелевских лиц поэмы,
воспоминанья на холстах, где в главной роли — серебро.
Влетать как Грёза, на корабль и устремляться к Трубадуру,
и жизнь вернуть, и, смерть поправ, — на арфе золотой играть!
Москва. Лаврушенский. Октябрь. И светом полнятся фигуры
владений Врубеля. Дышать. Любить и падать… И летать!
Анна и Кресты. Диптих
Зарисовка белой ночи
Про белых ночей лёгкий штрих неспроста
лопочут аллеями Летнего сада
наяды и фавны. Струною моста
подчёркнута суть Петербургского града!
И выключен говор ночных фонарей,
и полнится небо нежнейшею краской,
и абрисом статным встают на заре
дворцы и соборы столицы прекрасной!
Уже обесточен, уже розовел
в той белой ночи Петербург над мостами,
и сфинкс полусонный на воду глядел,
и мраморной лапой ложился на камень.
Мосты сведены. Удаляясь в залив,
плывут по пастели последние баржи.
А Анна, библейские очи открыв,
глядит на Кресты и не двинется даже…
Красный кирпич Крестов
Красный кирпич Крестов,
красная пыль репрессий.
Анны триста часов
в давке с другими вместе.
Женский двуликий сфинкс,
полуживой на камне –
реку заслужишь Стикс
или Крестов страданье?
Анны библейской стать.
Именем сына, мужа
просит Кресты принять
хлеб в узелке ненужном…
Просит Кресты простить
молодость и беспечность.
Сфинксам на волнах стыть –
имя их стуже – вечность.
В лицах их смерть и жизнь.
Речка одета в камень.
За парапет держись,
чтобы в Кресты не кануть!
В Мариинской гимназии
В гимназии* писалось о любви,
о Пушкине, о северных аллеях.
Украинскою девочкой живи,
российскою поэзией болея!
Как тайны амфибрахия в тиши
садов, разгадывать значенье притяженья
двух любящих сердец. Потом – пиши
талантливой рукой стихотворенья.
Потом живи вдали, поражена,
как музою, предвиденьем любови.
Потом вернись, как мужняя жена,
на Царскосельскую аллею, пруд и поле.
Глубинным словом выпотрошив ночь
возможных и запретных сочетаний,
(всё остальное улетало прочь) –
ей доставалась истина страданий!
И всё затем, чтоб рифмой, как пращой,
проникнуть в грудь читающего строчки…
Светлела ночь и северным плащом
скорей являлась ранним днём, чем ночью.
*Первые литературные опыты молодой Ани Горенко (Анны Ахматовой) относятся ко времени ее учебы в Царскосельской женской Мариинской гимназии.
В Петропавловской крепости
Петропавловской крепостью окружена –
ни жива, ни мертва, не расстреляна –
ни опальна княжна, ни царёва жена,
к казематам бреду неуверенно.
Что же так неспокойно мне? Звоны звонят
петербуржских ославленных пленников.
Чем, не знаю, казнят, в чём, не знаю, винят
никого не предавших изменников?
Слышу голос распятых и временных лет
и интригу великодержавную.
Чей затоптанный поступью века скелет
стонет жалобой противоправною?
За какую провинность наказаны мы
странной смерти безвинной причастием?
На свинцовой воде всенародной тюрьмы
только утки безмозглые счастливы.
Дари мне веру, славный Невский!
Необъяснимую любовь – к колоннам серым Петербурга,
к барочным сводам куполов и к ренессансу площадей,
к щадящей влажности веков, хранивших разводное чудо
его эпических мостов, его несолнечных аллей –
вдруг ощутила я на Невском… Огромным воздухом пространства,
широким жестом созиданья надисторичности домов,
меня несёт, как водной веной несутся льды в весенних танцах,
меня по Невскому проносит, освобождая от оков
лабильности иносказаний и обязательства респекта,
стрихнина полу-лжи и правды, полуналоженной на стих.
И разрешаются проблемы прямою линией проспекта,
и усмиряются конфликты – прямым нокаутом, под-дых!
Дари мне веру, славный Невский, что можно выстоять и выжить
с прямой спиной (прямой колонной) под разномастным арт-огнём!
А те, кто не был на проспекте – пусть восхищаются Парижем.
Я здесь была в сознаньи полном, что я души не чаю в нём!
Виктория ЛЕВИНА.
Оставьте первый комментарий